Я лично ему очень за это благодарен. Во многом он начал формировать меня таким поклонником Сахарова и Солженицына, которым я стал чуть позже, и пришёл 19 августа свергать коммунизм...
И, конечно, я бесконечно благодарен ему за "Над Бабьим Яром памятника нет", потому что он вывел сопротивление государственному антисемитизму из рамок сугубо еврейской жизни".
Александр Хоц:
"Люди, родившиеся при сталинизме, вряд ли могли быть другими, "шестидесятники" противостояли ГУЛАГу, цензуре, несвободе своего времени — и это уже было много. Антисталинизм объединял "советского поэта" Евтушенко и "антисоветчика" Аксёнова. Коммунист Твардовский, напечатавший "антисоветчика" Солженицына, был примером миссии этого поколения. И диссиденты тоже вышли из среды "шестидесятников", как и "прорабы перестройки" — Горбачёв и Яковлев. 60-е — это важный этап переосмысления "коммунистических идеалов", — и не будем кидать камни в тех, кто начал (по сути) демонтаж советской идеологии. Нам бы, в наше время, быть столь же успешными в изменении духа времени, в его гуманизации. Им это удавалось".
Евгений Ермолин:
"Евтушенко был паяц и шут. И не умел пророчествовать. Но он иногда был очень смелый шут и очень грустный паяц. Он знал слова.
И он был все-таки лучше эпохи, лучше страны и лучше народа, которых тем больше считал своими и родными, чем дальше уносило его от них историческим сломом и ночным бризом пространства.
Да, наверное, в сущности, лучше и многих из нас, говорящих и пишущих. Не хуже".
Егор Седов:
"Да, это ["Со мною вот что происходит..."] сейчас цитируемо. Еще более цитируемы "Бабий Яр" и "Танки идут по Праге". Все так. Но ведь это несколько несправедливо. Вот 1995-й: еще нельзя сказать "дедушка старый", еще никакой истерики "крымнаша" нет и в помине. А а один советский витринный поэт-либерал уже усердно ее готовит — переводит в стихотворный размер подловатые мифы:
Победу пели наши склянки,
но отвоеванный наш Крым
презентовал Хрущев по пьянке
собратьям нашим дорогим".
"В конце жизни он пришел к кремлевскому русскому миру... Какой замечательный итог после "танков в Праге", — пишет Юрий Курза.
Алексей Рощин:
"По моему любимому "радио Россия" весь день скорбят о смерти Е.Евтушенко, даже завели один раз песню "Со мною вот что происходит" прямо в новостном (!) выпуске — явно стараясь, чтобы слушатели хоть как-то поняли, о ком речь. Вся стилистика упоминаний — в том самом кондовейшем советском духе некрологов на смерть "деятелей искусства", который нынче возродился, как будто и не умирал никогда: "большой вклад", "всенародная любовь", "выдающийся поэт-патриот", "признание во всем мире" — разве что про "воспевал простого человека труда" забыли.
При этом, очевидно, составителей всех этих текстовок сильно смущала необходимость как-то упоминать о том, что первая церемония прощания с телом "замечательного российского поэта" состоится в американском штате Оклахома. Какая Оклахома? При чем здесь Оклахома?? Редакторы явно сильно опасались за перегрев мозгов своих верных слушателей-пенсионеров.
Да и то: выдающийся поэт, сам Путин соболезнование выразил, библиотеку его именем в Иркутске назовут — а прощаться с ним будут почему-то пиндосы в какой-то ихней Оклахоме. Первыми! Что за ерунда, товарищи?
И поэтому, скрепя сердце, дикторы на радио практически сквозь зубы добавляли в конце: "Последние несколько лет поэт провел в Америке". Что ж, это вопрос для знатоков русского языка: можно ли двадцать с лишним лет, которые Евтушенко ЖИЛ в Америке начиная с 1992 года и до самой кончины, обозначить словом "несколько"? Хотя и ответ очевиден: конечно, можно!
В общем, подгадил поэт-патриот этой своей Оклахомой. Напоследок. Шестидесятник все-таки. Все у них так".
Светлана Гаврилина:
"Так и представляю себе: сидят где-нибудь во времена Некрасова интеллигенты и с пеной у рта грызутся о каких-нибудь Тредиаковском или Сумарокове, считая их людьми своего времени. Нет, я допускаю, что могли перегрызться какие-нибудь дряхлые старички, оставшиеся в тех сумароковских временах душой (ибо тогда им было лет 8 или 18) и выпавшие из жизни. Но не нормальные дееспособные люди.
А тут оказывается, что их тысячи застрявших в глубоком прошлом веке, и еще на какой-то машине времени утащивших туда тех, кто по малолетству того века лично и не запомнил. И вот это еще один диагноз общества. Очень сочувствую двадцатилетним, вынужденным барахтаться в этой вязкой тине "общественного мнения".
Нельзя путать актуальную жизнь с историей. Историю надо знать, надо ее чувствовать, но нельзя в ней жить. Гагарин полетел в космос, и это был праздник, но сегодня никуда нельзя лететь на корабле Гагарина.
Можно любить очень древних великих поэтов, например. Они могут быть очень созвучны какому-то моменту жизни. И нет путаницы, понятно, что это давно и не здесь, просто осталось на века. Но жить надо здесь и сейчас, планировать на завтра, а не на вчера".
Алина Витухновская:
"Здешняя интеллигенция фальшиво возводит в статус подвига для себя такое естественное свойство — как говорить очевидные вещи. Для нее сказать, что трава зелёная — уже гражданский подвиг. Репрессивная психология, помноженная на вольное и невольное охранительство — вот её основное свойство. Она продолжаете пугать ужасами репрессий и "томатной гебни", даже сейчас — когда их уже никто не боится".
Она же:
"Удивительно — при весьма противоречивом отношении к гениальному Бродскому, сейчас общество слилось в экстазе щенячьего восторга к пошловатому, но ушлому холую, весьма посредственному Евтушенко. Не нужно быть профессиональным критиком и знатоком поэзии, чтобы почувствовать за версту вульгарный, нарочито простоватый слог автора. Качество текста вообще определяется в первую очередь внутренним чутьём. Впечатление, что у здешний публики, инфицированной вирусом советской культуры, этого чутья нет. При обилии достойнейших как русских так и зарубежных авторов, выбор снова пал на незатейливое, посконное, пошло-подлое. Это выбор ментальных заложников. Добровольное самоограничение в духе стокгольмского синдрома. Любая культура по существу репрессивна, а советская — репрессивна вдвойне.Советские вернулись в свою унылую гавань, в свой логократический ГУЛАГ".
"Никогда Макеевка не будет Мак-Кейновкой..." — это тоже он..." — пишет блогер Beatlove Bel.
Блогер Der Steppenkatz:
"Пошла тут вся эта пьянка по поводу Евтушенки. Я тут свои 5 копеек добавлю: Евтушенко был весьма посредственный стихотворец, которому было дано "высочайшее" дозволение (на экспорт) держать этакую легкую фронду по отношению к соввласти. Те, кому не дозволялось — отправлялись в ссылки, выдавливались в эмиграцию, либо просто не печатались.
С. Довлатов ("Cоло на IBM"):
"Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нормальной обстановке подавляет. А тут я совсем растерялся.
Лежит Иосиф — бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и циферблаты.
И вот я произнес что-то совсем неуместное:
— Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов...
Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным.
Вот я и сказал:
— Евтушенко выступил против колхозов...
Бродский еле слышно ответил:
— Если он против, я — за".
Алексей Широпаев:
"Ушёл Евгений Евтушенко — последний из "политехнической" плеяды. В память о поэте — одно из его лучших стихотворений. Эти стихи очень ценила Валерия Новодворская: "Кого обманули Америка, Аляска, песцы? Только дураков и гэбистов. Хотя КГБ, наверное, понял. Но как такое запретишь?.."
Евг. Евтушенко
МОНОЛОГ ГОЛУБОГО ПЕСЦА
НА АЛЯСКИНСКОЙ ЗВЕРОФЕРМЕ
Я голубой на звероферме серой,
но, цветом обреченный на убой,
за непрогрызлой проволочной сеткой
не утешаюсь тем, что голубой.
И я бросаюсь в линьку. Я лютую,
себя сдирая яростно с себя,
но голубое, брызжа и ликуя,
сквозь шкуру прет, предательски слепя.
И вою я, ознобно, тонко вою
трубой косматой Страшного суда,
прося у звезд или навеки волю,
или хотя бы линьки... навсегда.
Заезжий мистер на магнитофоне
запечатлел мой вой. Какой простак!
Он просто сам не выл, а мог бы тоже
завыть, сюда попав, — еще не так.
И падаю я на пол, подыхаю,
а все никак подохнуть не могу.
Гляжу с тоской на мой родной Дахау
и знаю — никогда не убегу.
Однажды, тухлой рыбой пообедав,
увидел я, что дверь не на крючке,
и прыгнул в бездну звездную побега
с бездумностью, обычной в новичке.
Вокруг Аляска высилась сугробно,
а я скакал, отчаянный, чумной,
и в легких танцевала твист свобода,
со звездами глотаемая мной.
В глаза летели лунные караты.
Я понял, взяв луну в поводыри,
что небо не разбито на квадраты,
как мне казалось в клетке изнутри.
Я кувыркался. Я точил балясы
с деревьями. Я был самим собой.
И снег, переливаясь, не боялся
того, что он такой же голубой.
Но я устал. Меня шатали вьюги.
Я вытащить не мог увязших лап,
и не было не друга, ни подруги.
Дитя неволи — для свободы слаб.
Кто в клетке зачат — тот по клетке плачет,
и с ужасом я понял, что люблю
ту клетку, где меня за сетку прячут,
и звероферму — родину мою.
И я вернулся, жалкий и побитый,
но только оказался в клетке вновь,
как виноватость сделалась обидой
и превратилась в ненависть любовь.
На звероферме, правда, перемены.
Душили раньше попросту в мешках.
Теперь нас убивают современно -
электротоком. Чисто как-никак.
Гляжу на эскимоску-звероводку.
По мне скользит ласкательно рука,
и чешут пальцы мой загривок кротко,
но в ангельских глазах ее — тоска.
Она меня спасет от всех болезней
и помереть мне с голоду не даст,
но знаю, что меня в мой срок железный,
как это ей положено, — предаст.
Она воткнет, пролив из глаз водицу,
мне провод в рот, обманчиво шепча...
Гуманны будьте к служащим! Введите
на звероферме должность палача!
Хотел бы я наивным быть, как предок,
но я рожден в неволе. Я не тот.
Кто меня кормит — тем я буду предан.
Кто меня гладит — тот меня убьет.
1967".
Ошибка в тексте? Выделите ее мышкой и нажмите Ctrl + Enter
