Возможно ли примирение народов с конфликтующей исторической памятью? Должны ли ныне живущие люди отвечать за преступления прошлого? После чего возможно примирение России и Украины? О коллективной вине, коллективной ответственности и примирении памятей мы разговариваем с доктором философских наук, профессором Одесского национального университета Оксаной Довгополовой.

— В последнее время много говорят о примирении исторических памятей. Каким образом оно вообще возможно?

— Примиряются не памяти, а сообщества. И здесь главное — разделять коллективную вину и коллективную ответственность. Больше всего споров и ругани возникает на почве высказываний в духе "а вот во Львове в 41-м году был погром — следовательно, все украинцы антисемиты". Можно подумать, больше антисемитов нигде не было.

Когда же украинец такое слышит, он обычно отвечает: "Это все неправда — это были или поляки, или законспирированные большевики, а мы не виноваты". Либо даже в такой форме: "Ну и что, что несколько человек совершили преступления — зачем мы будем об этом говорить? Мы же совершили еще много хорошего, а еще мы страдали. Поэтому не надо очернять прошлое, а тот, кто об этом говорит, тот враг".

— Да, в России это очень знакомый дискурс.

— Кажется естественным, что если ты чувствуешь причастность к какому-то сообществу, то для тебя нормально его оправдывать и превозносить. Однако это работает, только если во главе нашей ценностной иерархии находится что-то надчеловеческое — нация, партия, церковь...

Но если во главу угла ставится ценность жизни и достоинства человека, то становится очевидным, что недопустимо возлагать вину на всех представителей сообщества за действия его части в прошлом. И это основа прав человека и демократического государства. Понятие же коллективной вины — это основа геноцидной практики.

Однако равным образом опасно говорить, что вот они были виноваты, а мы можем жить весело и счастливо.

— Но, может быть, действительно лучше отказаться от какой бы то ни было коллективной идентичности?

— Проблема в том, что мы невольно осуществляем самоидентификацию с тем или иным сообществом, причем — историческую идентификацию, в зависимости от того, что мы знаем о нашем прошлом. И вследствие этого мы неизбежно испытываем эмоциональную связь с разными событиями.

Например, у сербов есть легенда про битву с турками-османами на Косовом поле, перед которой князю явился ангел и сказал: "Либо ты побеждаешь в битве и завоевываешь царство земное, либо проигрываешь и завоевываешь царство небесное". Естественно, тот выбрал царство небесное, был разгромлен, но сербы стали "народом-богоносцем". Я недавно читала Славенку Дракулич про гаагский суд над Ратко Младичем. Он устраивал геноцид мусульман в Сараево. Но оказывается, что сербы говорили на это: вот, теперь мы отомстили за Косово поле. Эта битва была в XIV веке, но легенда о ней жила все это время.

А значит, работать с прошлым необходимо постоянно. Нельзя сказать, что все, мы договорились, все замечательно — и больше об этом не вспоминаем. Если мы пустим ситуацию на самотек, если мы перестанем отслеживать все перекосы, мы кончим одинаково — оно непременно выстрелит снова. Поэтому примирение никогда не может быть окончательным, это постоянная тяжелая работа.

В той же Германии люди десятилетиями постоянно думают о том, чтобы не съехать обратно. И когда немец видит что-то, что подпитывает неонацистские настроения, его это реально может напугать до полусмерти.

В Украине скажут: у нас война — и поэтому мы должны поддерживать героический культ. У нас сейчас на каждое слово ответ: война. Но чего мы хотим добиться в результате войны? Не потерять бы через это то, ради чего, собственно, делалась Революция достоинства. А поскольку у нас пока нет практики говорения, то на бытовом уровне оказываются возможны высказывания в духе: мы вернем Донбасс и поразим всех в правах — вы что, хотите, чтобы они голосовали на выборах? Хотя "они" — это такие же жители Украины. А когда такие фразы легко произносятся, они могут перерасти в очень страшную практику.

Сейчас многие мои польские знакомые спрашивают: где мы ошиблись? Почему страна, где была возможна "Солидарность", съехала в такую правизну? А просто они решили, что дело сделано, "жизнь удалась" — и можно расслабиться. И вот — настал реванш. И именно для того, чтобы он не настал, об этом необходимо постоянно говорить.

— Должен ли я каяться за преступления своего народа? Не есть ли это еще одна форма коллективной вины?

— Лично меня тема покаяния очень сильно мучила в эпоху перестройки. Я тогда была студенткой исторического факультета, и это как раз было в большой моде. Но я не понимала: почему я должна каяться за расстрел царской семьи, если я живу в другую эпоху, через несколько поколений? Даже если я начну это декларировать, то явно буду лицемерить. Каяться должен только преступник, равно как принимать покаяние может только жертва.

— А возможно ли избежать одновременно и реванша, и обвинения невиновных?

— Как-то на моей конференции был отец Манфред Дезеларс, и он внезапно "поставил" мне оптику. Он сказал следующее: "Я родился после войны. Я не имею никакого отношения к преступлениям нацизма и не могу испытывать за это чувства вины. Но когда я узнал об этом, я ужаснулся. И я понял, что те люди, с которыми я себя ассоциирую, могут совершить такой ужас. И я беру на себя ответственность за то, чтобы вернуть достоинство этим жертвам. Я не могу вернуть им жизнь, но моя ответственность — в том, чтобы я сохранял об этом память, называл зло злом, добро добром, а преступление преступлением". И если мы это проговариваем, то для нас открывается перспектива будущего.

При этом, когда мы говорим полякам: "Мы виноваты в Волынской резне", то мы не начинаем с того, что это, дескать, была справедливая месть за колонизацию Украины поляками, которым давали больше земли, за закрытие украинских школ, за унизительные наказания. Какой бы ни была ситуация, ответ на нее был совершенно ужасен. Подобным образом с противоположной стороны в свое время говорил Ежи Гедройц: чтобы закрыть вопрос о Волынской резне, мы должны попросить прощения за операцию "Висла". И когда поляки говорили ему: "Они еще не покаялись за Волынскую резню", он отвечал: "Мы должны разобраться сами с собой". Наши решения не должны диктоваться тем, что представители другой стороны плохие или хорошие. Если мы ответственны перед собой, то мы должны сначала признать свои преступления — вне зависимости от того, какая будет на это реакция.

Таким образом, для примирения, во-первых, необходимо четко проговорить, что ныне живущие люди совершенно не виноваты в каких-либо прошлых событиях. Во-вторых, эти люди могут добровольно взять на себя ответственность за восстановление памяти, восстановление достоинства жертв преступления, восстановление справедливости. Но тот, кто не берет на себя ответственность за преступление, становится его соучастником — потому что открывает возможность для того, чтобы это повторилось. Молчание — это основа любого преступления. Если мы молчим, то все повторится. Потому что некому противостоять.

— А как в свете этого возможно примирение Украины с Россией? Получается ли так, что Россия должна разобраться с собой, а Украина — с собой, не требуя ничего от противоположной стороны?

— В случае агрессии разговор не имеет смысла до тех пор, пока агрессор не признает себя агрессором, а свою агрессию — преступлением, а не следствием каких-либо действий другой стороны. Это первый и необходимый шаг. Да, преступления творятся везде, украинская сторона тоже многое натворила — и проработка этого прошлого необходима в первую очередь для украинской стороны. Но в межнациональном разговоре мы должны иметь точку отсчета. И процесс примирения на межгосударственном уровне может начаться, понятно, только после окончания войны.

Оксана Довгополова, Алексей Голубков

Ошибка в тексте? Выделите ее мышкой и нажмите Ctrl + Enter